Этот спектакль, который привезли на фестиваль “Балтийский дом” в рамках ретроспективы недавно почившего мастера — не самая лёгкая для восприятия вещь. Длится от два часа без антракта. Рифмованный текст на литовском сопровождён субтитрами, которые подаются на экран по две строки — и это усложняет восприятие витиеватого дантовского текста: к концу строфы не так-то просто вспомнить, с чего она началась. Да ещё и действие только кажется простым, а по факту представляет собой череду метафор, нанизанных на идею пути художника, ведомого музой сквозь всяческие тернии к созданию произведения искусства. В общем, от аудитории требуется особая концентрация, и зрительский труд служит пропуском в някрошюсовское иномирье. И здесь нам, пожалуй, повезло: дополнительный барьер — языковой — увеличивает сопротивление материала, и погружение, хоть и труднее даётся, получается тем более глубоким и всеобъемлющим.

В эссе “Театр как сновидение” Максимилиан Волошин уравнивал представление и сон: и говорил о них как о явлениях, “психологически возникающих в пределах одной и той же душевной области”. Развитие ребёнка повторяет развитие человечества, детство тождественно периоду создания сказок и легенд, дионисийскому моменту истории, когда человек был ведом инстинктами. Миф — это сон пробуждающегося человечества, игра — это сновидение с открытыми глазами, а художник, преобразователь мира — это тот, кому удалось продлить свой детский период игр. В театре мы встречаем все три типа детской игры: творческое преображение (драматург и/или режиссёр), действенное дионисийство (актёр) и спокойное созерцание (зритель). Сама сценическая логика — логика сна, а не действительности: условные знаки становятся мощными образами, а реальные предметы теряют свою силу. Подобно детской игре, мир театра творится из ничего — из простейших вещей, которые становятся знаками. А актёры буквально “играют в” декорации, делая их реальными и убедительными.

Эти идеи кажутся ключом, отмыкающим дверь в мир Inferno–Paradiso. В нём есть много от сна: сфера с отходящими от неё канатами довлеет на заднем плане и не даёт представить себе, что всё происходит в реальном мире. И от детской игры: реквизит — стулья, бокалы, бусы — кажется позаимствованным у родителей с обещанием вернуть в целости и сохранности; костюмы максимально будничны и нейтральны, и один и тот же актёр предстаёт то диким зверем, то великим художником, то ангельской сущностью; действие, несмотря на серьёзность темы и первоисточника, пронизано дурашливым юмором — ангельское пение звучит как полоскание горла, а возлюбленные, которые не могут приблизиться друг к другу, обмениваются комичными воздушными поцелуями.

И это, пожалуй, очень верный тон в обращении с великими абстракциями Ада, Рая, Чистилища. Их невозможно показать так, чтобы в них поверили, но в них можно сыграть, вообразив себя детьми — и тогда в привычных предметах и жестах нет-нет да и промелькнёт сияние высшего смысла. А при выходе из зала в душе останется ощущение чего-то большого, как после сна, который вот-вот улетучится из памяти.